[НЕ]ВЕРНОСТЬ. Что делать, когда не знаешь, что делать - Наталья Николаевна Краснова

что такое санатории, но хорошо понимала, кто такая тетя Лиля. Это мамина подруга, которая всегда улыбалась и носила модную кудрявую прическу на голове, как у Леонтьева.

– На работе тоже она живет в свое удовольствие, экая цаца. Все взяли по два класса, все упахиваются, она один на себя взяла. Ну, понятно, чтобы вечером отдыхать, а не сидеть над тетрадками, – продолжала возмущаться мама, накладывая папе горку горячей картошки.

– Оль, – неожиданно вмешался в мамин монолог папа. – Дак и ты возьми одну ставку, зачем тебе эти стахановские подвиги!

– Вот еще! Я же не эгоистка какая-то! – воскликнула мама и положила себе порцию картошки. Ну как «порцию»… Она соскребла себе все, что осталось на сковороде, все самые обгорелые картофельные обрезки, которые и собаке-то бросить было жалко. Все это она положила себе на тарелочку и начала есть. Было жалко маму. Настолько жалко, что я пододвинула ей свою тарелку и сказала:

– Хочешь еще?

Мама посмотрела на меня с благодарностью и какой-то воспитательской гордостью и сказала:

– Нет, я наелась. Кушай сама.

А потом погладила меня по голове и добавила достаточно громко, чтобы все в кухне слышали ее:

– Вот, не эгоисткой вырастет!

А потом мама стояла у раковины и мыла посуду, которая осталась после ужина. Мыла сама, потому что она не эгоистка, наверное. Я слезла со стула, взяла вилку и тарелку с недоеденной картошкой (больше в меня просто не влезло) и поставила ее около раковины. Уже уходя из кухни, я обернулась, чтобы спросить у мамы, а можно я, когда вырасту, сделаю прическу, как у тети Лили, чтобы кудри и вся эта красота царила у меня на голове вместо прямого пробора и двух тощих косичек. И вдруг увидела, как мама, тихонечко, чтобы никто не заметил, доедает остатки картошки с моей тарелки, спешно собирая их кончиками пальцев.

«Я наелась», – сказала она несколько минут назад, и я ей поверила. Получается, она не наелась. Получается, она была голодная, но не могла позволить себе есть, пока все окружающее не будут сыты. Я никогда не стану такой, как тетя Лиля. Я буду, как моя мама. Я так решила тогда.

А потом читала книги про Данко и Орлёнка и думала, что когда-нибудь и я пожертвую собой ради людей, и все будут мной гордиться. «Если повезет, – думала, – я умру за коллектив, и коллектив восхитится моим подвигом и скажет: «Ух ты, вот это она прикольно придумала!» Ну или, если уж не восхитится, то по крайней мере никто не скажет: «Наташа стала совсем как тетя Лиля!»

А потом мне исполнилось пятнадцать лет, я влюбилась и выдала эпохальную фразу, которую говорил каждый подросток хоть раз в жизни:

– Это моя жизнь, и я хочу ее прожить так, как я этого хочу, а не за какую-то оценку окружающих! Хватит мне говорить, что мне делать и кого любить!

Мама ударилась в слезы, а папа, резко и грубо схватив меня за руку, выволок в коридор и сказал:

– Не смей такое говорить! Мать на тебя всю жизнь положила.

– Но я взрослый человек, – начала блеять я.

– Взрослой ты будешь, когда у тебя будет своя работа и семья, – сказал сурово папа и пошел утешать маму.

А я так и осталась в коридоре, размышляя, как же я найду работу и обрету семью, если мама хочет, чтобы я сидела на попе смирно и никуда не ввязывалась. Каждый раз, когда я подавала голос и заявляла о своей самостоятельности, мне тут же в лицо летело «эгоистка неблагодарная» и «живешь для себя». Сейчас думаю: а для кого я еще должна жить? Но тогда мне некогда было думать. И поэтому первую часть своей жизни жила не для себя, а для мамы. А потом вышла замуж и начала жить для мужа. А потом родила детей и стала жить для детей. А потом поняла, что больше не хочу жить. Без слова «так». Не «я больше не хочу так жить», а «я больше не хочу жить». Вообще не хочу жить. Совсем.

«Так, Наташ, – сказала я себе, – сводить счеты с жизнью – это слишком эгоистично, так делать нельзя. По крайней мере, не сейчас, у тебя два пятилетних сына, подумай о них…» Я стояла в ванной у раковины, глядя на свое отражение в небольшом зеркале. Из зеркала на меня смотрело очкастое тощеватое лицо. Я нервно провела ладонью по голове, пытаясь пригладить непослушный «подшерсток», который выбивался прядями по бокам лба. И так я стояла и думала о своей жизни, которую почему-то упрямо не хотела жить, нервно накручивая прядь волос на указательный палец. Прядь завилась в слабенькую спираль и повисла у лба. «Как у тети Лили», – мелькнула у меня в голове мысль. Почему-то мысль стать, как тетя Лиля, в этот раз меня не напугала и не вызвала в сознании омерзительную тошноту. Наоборот, казалось, сейчас уже бессмысленно пытаться быть «хорошей девочкой», альтруисткой и жить для всех, кроме себя. Сейчас можно напоследок побыть кем-то еще. Кем-то, кем мне всю жизнь быть запрещали. Кем-то вроде тети Лили. И во мне потихоньку начала просыпаться тетя Лиля. За что ей отдельное спасибо. Тетя Лиля – это лучшее, что могло во мне проснуться в то время. С этого момента я буду жить, а не пытаться соответствовать чужим ожиданиям.

Я решительно (ну, не слишком решительно, чтобы не разбудить детей, средне по решимости) вышла из ванной и босыми ногами прошлёпала в кухню. Муж оторвался от компьютера и недовольно глянул на меня. Я докрутила еще одну кудряшку надо лбом и спросила:

– Прикольно, если я завивку на волосах сделаю, чтобы кудрявые были? Как у Шер.

– Как у Шер на пизде, – сказал муж и вернулся к компьютеру.

Наверное, не буду делать завивку, решила я. И делать то, что хочу, не буду. А то я вечно придумаю себе какую-то блажь: то завивку, то жить в удовольствие. Мне-то кажется, что жить для себя – это кайфово и красиво. А со стороны-то виднее, что я выгляжу при этом, как пизда Шер. Поэтому не буду ничего менять, ни работу, ни прическу, ни мужа. Да, несчастна, но все так живут, подумала я. И продолжила так жить.

Нет, так живут не все. Так живут все несчастные женщины, которых научили угождать всем, кроме себя. Я тоже так жила, пока не поняла, что эгоизм – это необязательно клиническое состояние психопата. И что есть понятие «здоровый (адекватный) эгоизм». Нездоровый клинический эгоизм, кстати,